Язычник

Комиссар Катар

Много народов живет на Земле Русской! Их края в край селения да поселки, где кучно словно рой пчелиный, а где и малой россыпью. Оно конечно, городов теперь не счесть, да только лежит на сердце у любого, полузабытая деревенька, где на пригорке, смотрит подслеповатыми окнами в синь лесов и полей, бревенчатая избенка. А, пуще того, на быстрой речушке, с милым названием Терешка, стоит – век коротает, банька, запах которой и щедрый жар, не дают покоя и в старости. Покосилась сердешная, откликается скрипучей дверцею, а как топится, то и не поймешь, то ль сердится старушка, то ли просто дыму напустила. Небось, видали такие баньки, по бережкам рек русских? Накатило? То-то! Вот она русская душа, с короткого абзаца, в великую ностальгию бросило и стало перед глазами то, что малой Родиной зовется.

Кем бы, ты не был, человек, а все родное-сердечное, в тебе слезу вышибает, от того то и пишешь ты слово «Родина» с глаголя заглавного.
А ведь что оно такое, эта самая Родина? Сколько людей существует, а всяк, по своему расскажет, всяк слова ей добрые найдет, приветит задумчивым взглядом милую сторонушку и проводит тяжелым вздохом ушедшее навсегда.
Да-а-а! На то она и землица родная, что бы тосковать о ней, да в часы рассвета, неожиданно вспомнить малую рыбеху, пойманную тобой во времена иные, времена светлые, именуемые детством.
Родина, она ведь, как и ты, возраст свой имеет. Так и растете вместе, от младых ногтей, до седин глубоких.
Были, были и у наших бабушек рассветы и закаты. Плели и они венок полевой, да милым на голову одевали. Я так тебе скажу, что нет на земле нашей куста ракитового или березки стройной, где бы эти ворчливые старушки не миловались с мил-дружочком!  Это сейчас они все больше о бытие рассуждают, а видели бы вы эту старуху в девках, так оторопь бы взяла. Про молодух я вообще промолчу, дело известное – заклюют бабы.
Кстати и деды недалече подались, еще те кобели приблудные!  Сидит иной на завалинке в роговых очках от деда-прадеда, и водит корявым пальцем по странице Библии или скажем Корана. Толкует про дела великие, мысли светлые так и сыплют с языка во рту беззубом, трясет бородою козлиной, и колосятся седые волосы на остатках былой шевелюры. Поучает!
Эй рябина-ладушка, эй клен ясный-сокол! А ну, поведайте былину-правду по годы молодые этого святого трясунчика!  Про то как с парнями бражку пил в бане перед игрищем, да в темном переулке, через забор к солдатке разбитной лазил. Там, поди, и поныне гвоздь торчит, о который портки располосовал и до тела добрался. А ну, дед, снимай штаны, показывай боевые раны!
Схватился рукой за штаны старый ( а вдруг и впрямь сымут) и побежал на скрипучих сухостоях к своей бабке под защиту, визгливо выкрикивая: « Охальники! Сукины дети!», грозя сморщенным кулачком.
До Библиев ли тут!?
Вот уже шепчет свои обиды раздобревшей, как квашня старухе, мол народ ныне, хотели штаны снять, сраму то не обраться сколько! Где ж это видано заслуженных стариков по улице нагишом пускать? Разошелся ни на шутку старик, требуя немедля выступить в поход на молодое поколение, хотя бы в ближайший суд, да тут подоспели оладушки у хозяйки политые медом. Благодать то какая! Пользует старик яство и причмокивает от удовольствия, благо добавка есть и меду вдосталь. Ну, ни дите ли малое?
Позабытая Библия, перебирает страницы летним ветерком и кажется мне, что сам Бог листает ее, освежая в памяти прошедшие времена.
Старики вы мои старики! Да разве есть слова достойные описания вашей славной жизни? Ты уж прости отец, за шутку со штанами. Кушай дедушка, медок-то, кушай. Ведь не все твоя жизнь медом была мазана, больше беды и трудной работы тебе досталось, Разве вот внуки награда за пережитое. Трудился ты старинушка и на семью и на державу, первым был и в бою ратном. Вон и у бабушки твоей руки работой раздавлены, чай не в княгинях была и все больше трудом своим прожила. Как ни крути, а прошли вы все: была и любовь, была и беда.
Впрочем, с любовью еще вопрос. Ответствуй старче, какие-такие журналы ты надысь рассматривал в поле кукурузном.  А ну говори, черт старый, над какими красотками ты крякал среди початков и будущего силоса?! Вот уж поистине: седина в бороду, бес в ребро!
Постой-постой! Это, в какое же ребро бес то? Уж не из того самого ли, что Ева сотворена?
Ну ка, наметом за Библией и сверяться с первоисточником! Так оно и есть! Все от баб проклятых! Вот тебе и ребро, вот тебе и внуковы журналы, вот тебе и грех!
Ну что за жизнь такая? Опять оскоромился! А тут еще оладушки эти! Пост ведь, старуха! Снова ввела меня в обман и суету. Нигде от этих баб не схоронишься! Боже, ж ты мой, да она же мне сосиску еще подсунула! А я съел!
Расстроился дед, сидит на лавке у своей избенки и жалится прохожим, видано ли дело так мущщинов подводить?
Случилось мимо участковому идти. То ли дело какое в том переулке, то ли просто дорогу сокращал, а только узрел сгорбленную фигуру старца и направил свои державные стопы к его святейшеству.
— Здорово, патриарх!
Помолодел дедушка. Вскочил по мере своих стариковских сил, приложил загоревшую ладошку к старой кепченке и вякнул фистулой:
— Здравия желаю, Тимофей Алексеевич!
— Чего страдаешь отец, чем не весел!? Вроде войны нет, да и пенсию носят регулярно? Закуривай!
Милицейский чин, достал сигареты и щелкнув щегольскою зажигалкой дал прикурить деду, а сам присел на скамейку.
Попыхивая дымком, довольный уважением дед, принялся излагать служивому свое видение жизни.
И снова забытая Библия шелестит страницами на теплом ветерке, и снова с синих высот неба заглядывает в нее Создатель, вслушиваясь в разговор молодости и старости.
Редки гости у старой четы. Четверо детей выросли, да все в город подались, в дом родной как на дачу с шашлыками ездят. А внуков вообще не заманишь. Ни дискотеки тебе, ни салютов с фейерверками. Бабка вот раньше певуньей была, да видно сносился певунчик ее – дребезжит рассохшимся роялем. А, голос то какой раньше был! Несла когда обед своему хлеборобу, та распевала на всю ширь полей деревенских. Все люди так и говорили, мол Глафира своего кормить идет. Певунья была известная, все что ни делала, так с песней и их у нее не перечесть. Это ныне память как дырявое корыто, что ни положишь, то убежит. Как зачнет, какую песню, так путается и просит слова подсказать. И рад бы, да только у самого память, что хрен на огороде: листья сверху, хрен в земле. Долго копаться в ней надо. Так и поем по вечерам, про что видим. Кот пошел к сметане, про кота, а пуще всего один про другого. Никого то, вокруг нетути! Куры вот еще. Вот и ты Алексеевич по делам уходишь? А про сосиску мне так и не прояснил. Так простит мне, Бог, грех с сосиской-то, али нет? Что говоришь? За зелье табачное меня накажет!?? От горе то, горе! Один участковый на три деревни и тот старого в грех ввел! Закуривай отец! Дыми чертям на здоровье? И сует мне зелье проклятое, да еще своей игрушкой щелкает, мол прикуривай, Петрович! Ты бы мне еще водки предложил! …. Ась? Что ты сказал Тимошенька?  Коньяк тебе подарили в городе и приглашаешь распить?! Это такой со звездами который? Армянский? Как же знаю, хороший народ эти татары! Пивал, пивал в армии когда служил с ними! И когда зайти прикажешь Тимофей Алексеевич? Как? ПРЯМО СЕЙЧАС! И повод есть! Звание говоришь, обмыть желаешь? Капитаном стал? Конечно, такие дела только коньяком и обмывать! Эко ты высоко забрался, парень. Почитай один такой красавец на весь район! Глафира! Глафира!! Меня в милицию забирают! Начальником ДНД! Сам Тимофей Алексеевич с повесткой пришли! Сгоноши нам чего из снеди, на дело идем! Да не натворил я ничего! Говорят тебе, в ДНД меня берут, за командира ейного! В засаде сидеть всю ночь, в бане, на Терешке. Чего в бане? Так ить оттуда все видать!
…. Ночь спустилась на деревеньку, теплятся уютом освещенные окна, за которыми иная, не городская и понятная природе жизнь.
Не спит бабушка, переживая за сидящего в засаде деда. Пригорюнилась за шатким столом, ровесником ее матери, доставшимся в приданое. Смотрит в темень летней ночи и вспоминает былое. Вот первенец родился. И тогда дед сидел в засаде, да только не в бане, а на самой настоящей войне. Ушел ее любушка в походном строю, перепоясанный ремнями и скаткой шинельною. Сына то совсем не видел. Пришел когда на порог дома, а тот  его и не признал.  В ту же ночь еще одного зачали. Трудно тогда жилось. В иных домах горе и нет ему конца. Мой то вернулся, а другие нет. Попятнаный пулями, контуженый и больной, а все живой. Выходила, вылечила, вот снова в засаду пошел. Не убили бы там его, дурака старого! Поди снова со своим пулеметом в обнимку. С самого Берлина не виделся с железякой этой.  Наверняка с пулеметом! Сам же говорил, что лучше оружия нет! Есть у ентой милиции пулеметы? Наверное есть, в войске без пулеметов нельзя. Поди деду самый лучший дали, по медалям то его!
А между тем в бане...
За столом три бражника: сам участковый-капитан, его отец, друг дедова сына, что ныне в городе живет (младшенького), да известный читателю дед. На столе не весть какая мудреная закуска, только в бане хорошо и по мужскому уютно. Речи, конечно, про армию. брешет, кто во что горазд: тут тебе и цитаты из устава, тут тебе и приемы с веником, имитирующим оружие, тут тебе и команды строевым полкам.  Отец капитана, тоже в годах не малых, службу по артиллерии ломал, от того чувствует свое превосходство, над дедом, служившим «царице полей». Его благородие не многословен, чувствует значимость события и две бутылки армянского коньяку тому доказательство – по одной на погон.
— Ты Тимофей, право на моего комбата похож! В Сталинграде нами командовал. Там и капитана получил. Точь в точь вы с ним два сапога пара. Ежели, поставить в угол, так и не разберешь, кто есть кто. Тоже уважительный был, все папиросы угощал.  А вот коньяк что бы, так такого не было за всю войну. Я его уже в Германии попробовал. Теперь вот твой пью, как помолодел на 70 лет. Слыш-ко, Алексеевич, плесни нам с батей еще!
— А не осоловеете, божьи угодники! Сала вот возьми, лучку! Закусывайте, закусывайте ветераны!
Хорошо в бане, омашисто.
— Баба Глафира! А баба Глафира! Выдь-ка на час! – стук в окошко, воспоминаний след простыл.
Старуха шустро на крыльцо, там соседка – мать участкового.
— Чего тебе Натальюшка?
— Бабушка, чегой-то долго наших из засады нет! Мы с мамашей волнуемся. Пойдем к бане на Терешку, может раненые наши там лежат, и приглядеть за ними некому. Мой то, говорил дело серьезное, за всю жизнь такого не приходилось, – затараторила сноха Маринка, вышедшая из темноты в свет  окошка.
— Припасов на неделю взял, — слезливо заголосила Наталья.
Сборы недолги и вот уже шагает в темноте отряд ведомый бабкой Глафирой, посвечивая трофейным, еще с войны, фонариком немецкого офицера.
Ближе к бане настрой войска стал теряться и былая решительность улетучилась при виде темного строения покосившейся бани, копной торчавшей на берегу речки. Светящееся в темноте окошко успокоило - раз не маскируются, значит живы.
Так уж устроены русские люди, что при всей их отваге и мужестве, боятся они неизвестного, того самого, про что сказано в сказках. Вспомните, как гадали девушки в бане? Правильно, снимали крестики нательные, да и в самой бане креста отродясь не было. Место это, единственное в хозяйстве, куда с крестом не ходили и иконы не вешали.
Баня была местом очень важным и одновременно страшным.  Согласно старославянским верованиям Банник любит пошутить, попугать моющихся или подпереть дверцу бани так, что парившейся в ней не сможет выйти и других не пустит. По той причине в баню никогда не ходили поодиночке, и тем более нельзя было спать там. Чтобы задобрить Банника и смягчить его враждебность, люди придумали следующие банные приметы и поверья:
— перед заходом в баню нужно постучаться или спросить разрешения. После помывки оставить чуть-чуть горячей и холодной воды и кусочек мыла (или обмылок);
— нельзя ходить в баню ночью или ночевать там;
— париться желательно только в положенное время: летом – вечером, до семи часов (но не никак не позже полуночи), а зимой – только до полудня;
— пропаривать баню нельзя более трех раз: «четвертый пар задать — Банник задавит!»
Женский дух бани называли Обдерихой. Обдериха предпочитает быть единоличной хозяйкой бани и с Банником не уживается. Обдериха была опасна для рожениц. Беременную или рожавшую женщину не оставляли в бане одну. А еще лечила эта банная дива пьяниц.
Видеть Обдериху – значит увидеть призрак женщины с длинными космами, широко расставленными глазами и торчащими зубами, а Банник представлялся как злобный карлик или маленький тёмный старичок.
...Коньяк подходил к концу и беседа носила скомканный характер, по причине хмеля и позднего времени. Пора было расходиться.
Клевавший носом дед, неожиданно узрел в маленьком окошке косматый лик, заглядывающий внутрь банного мирка. На старого напал столбняк и он трясущейся рукой показал остальным на окошко.
— Обдериха!!!
Бражники, с криком ломанулись вон, прямо в руки благоверных…
Засада удалась! Дед бился пойманной в силок птицей, в крепких руках бабки Глафиры, остальные прорвав живую цепь уходили огородами повизгивая от страха.
…. Рассвет в деревне всегда нечто особенное. Умиротворенность и красота, сбегающие каплями росы по разнотравью, покрытое влагой крыльцо, умытое утро и ощущение новизны мира. Люди вообще дети рассвета, а русские люди в особенности. Мечтатели и большие чада планеты, вы «отставшие» в европейском развитии от иных народов умиляетесь первой песне соловья и повисшему в утреннем небе жаворонку. Все что вчера было еще привычным, сегодня  улыбается миру чистым лицом родного угла, трогает за душу и просит праздника. Да, такова русская жизнь и таково ее пресветлое утро. Из мраморного зала темной ночи, восходит оно над храмом Отечества, где белые стены берез собирают в небесах, зеленый купол благодати и мудрости русского Бога.
София, святая София!  Это ты, несешь Его  Великую Мудрость, опираясь на три чуда данных миру Создателем: Веру, Надежду и Любовь.
Засеребрилась речка, ослепительным потоком блестящего, расплавленного метала, потянулась от горизонта и  запетляла между банями, а дерзкий луч Ярила, заглянул было в места вчерашнего «сидения в банях», но отразившись от маленького уголка стекла, пошел гулять по деревне, неся радость людям и потеху детям. Лучи точно знают, что дети еще не совсем люди, но уже не ангелы.
Замычали коровы, закудахтали куры, утро двинулось в поход за новым трудовым днем, который обязательно закончится великолепной феерией вечера.
На крыльцо своего дома вышел наш знакомец, с видом подсохшей прибалтийской шпроты.  Во дворе потянуло винокуренным заводом, и пес Шарик подняв голову, потянул воздух ноздрями.
— Апчхи! Апчхи! Апчхи! — крутя головой и размахивая ушами, оповестил двор о дедовом загуле кобель.  Загалдели куры, приветствуя начальника ДНД, кот выгнув спину, отказался здороваться.
— Иди-иди! – вышедшая на крыльцо бабка, подтолкнула деда в спину.
— Садись вот здесь, что бы я тебя видела, кобель шелудивый! На тебе Библию! Читай вслух, язычник недоделанный! И не смотри на меня жалостливо. Вот тебе молоко – пей!
Горбатый нос оседлали роговые очки и снова корявый палец водит по странице, а губы роняют слова:
 -   И после сего видел я четырех Ангелов, стоящих на четырех углах земли, держащих четыре ветра земли, чтобы не дул ветер ни на землю, ни на море, ни на какое дерево.
    И видел я иного Ангела, восходящего от востока солнца и имеющего печать Бога живаго. И воскликнул он громким голосом к четырем Ангелам, которым дано вредить земле и морю, говоря:
    не делайте вреда ни земле, ни морю, ни деревам, доколе не положим печати на челах рабов Бога нашего.
Слышишь мать! Не делайте вреда ни земле, ни морю, ни деревам! Дай самогонки, Глафира! Вон и Бог велит не делать вреда!
— Читай, читай!  Не про тебя писано, греховодник старый! Подожди, нальют тебе черти смолы горячей на том свете! Тебе и бражникам твоим. Ишь ты, начальник ДНД! Наташка! Маринка! Как там ваши дружинники поживают!? Поди в катухе медвежья хворь совсем извела? Со вчерашнего то?
— В подсолнухах они баба Глаша! Уже с час поди убиваются.
Догадка мелькнула на лице деда. Умильно поглядывая на супружницу, елейным голоском протянул дед, да не вчерашний хулиган заводила, а синь-цветок Анютины глазки - хоть к сердцу прикладывай:
— Мать, пойду и я в катух. Чегой-то пучит с твоего молока!
— Иди-иди! Может вся дурь и выйдет!
Дед затрусил в подсолнухи за домом, по дороге сорвав с ветки пару яблочек.  При появлении старого, подсолнухи зашевелились и взмахнувшая рука, позвала старца. Патриарх воровато оглянувшись назад, огибая глинобитный катух, с нахлобученной крышей, затрусил в подсолнухи.
До ветру!!!
— Ох! Грехи наши тяжкие!
А на завалинке, как и вчера, листало страницы Библии синее небо, вспоминая наиболее памятные и полюбившиеся места, поминутно сверяясь с Оригиналом. Да-а-а!!! И чего только не придумают люди!

© Copyright: Комиссар Катар ,14.08.2015 15:03
Свидетельство о публикации №215081400993